«Мама меня искала во рвах под Елизаветинской и в Первомайской роще». Воспоминания об оккупации Краснодара
12 февраля 1943 года Краснодар был освобожден от рук немецких захватчиков. За полгода оккупации города сотни зданий оказались взорваны или сожжены. Были убиты, ранены и угнаны в рабство тысячи краснодарцев.
Воспоминания председателя общественной организации Союза несовершеннолетних узников фашизма «Непокоренные» Людмилы Михайловны Бобрышевой — об оккупации Краснодара, жизни в концлагере Бухенвальд и спасении из него — опубликовали несколько лет назад в сборнике, изданном силами преподавателей КубГТУ. Сегодня, в день годовщины освобождения кубанской столицы, портал Юга.ру публикует отрывки из интервью с Людмилой Бобрышевой.
Поставили крестики
— Родилась я в городе Краснодаре в семье рабочего железнодорожника. Училась в школе. Маленькая была. Кончила всего пять классов. Я училась очень хорошо, ходила в балетную студию, хорошее было время. Но началась война, отца моего забрали на фронт через месяц. Остались мы с мамой. Была еще сестренка у нас. Пережили голод, холод, все, что связано с оккупацией. До шести вечера имели право ходить по улицам. Везде стояли патрули. Самое главное, были облавы — по рынкам, по улицам. Большие такие машины. Немецкие солдаты выскакивали оттуда, окружали людей, которые шли по улице или были на рынке, загоняли в машины и увозили. Как мы потом узнали, это было в районе селекционной станции, были вырыты большие рвы, и туда сбрасывали мертвых людей, задушенных в душегубках.
Многих людей повесили в городе, а сколько было предателей. Одни люди пошли в партизаны защищать Родину, а другие предавали ее. Много было предателей, таких, которые указывали, кто был член партии, кто был ответственный государственный работник. Эти семьи, конечно, были репрессированы немцами. Они их загоняли в душегубки и увозили. Угоняли в рабство в Германию.
Много повешенных было. В городе, в скверике детском, между Мира и Орджоникидзе, были устроены виселицы, там висели повешенные, мужчины. Я не знаю, в чем их обвиняли, но они там висели очень долго и были облеплены мухами. И вот в школе, которая находится рядом со Всесвятским кладбищем, немцы, конечно, остановились своей воинской частью. И там, прямо у входа на кладбище, повесили двух женщин. И написали: «Они воровали у нас дрова». Женщины висели, и корзиночка висела на руке, а в корзине два полена дров.
<blockquote>
<p>И там, прямо у входа на кладбище, повесили двух женщин. И написали: «Они воровали у нас дрова». Женщины висели, и корзиночка висела на руке, а в корзине два полена дров...</p>
<p></p>
</blockquote>
Когда немцы пришли, мы жили на окраине города, возле сельхозинститута. Там была высокая кукуруза, и в этой кукурузе стояла зенитная батарея, наша. Там стояли молодые ребятки, а чуть повыше, за вторым полем, батарея стояла, и там девушки зенитчицы. И вот, когда кто-то был свободен, они приходили к нам, потому что наш дом был последним. Они приходили к нам, и мы, молодежь, все, кто там жил, выносили — у кого балалайка, у кого гитара, у кого вообще ничего. Мы собирались и вместе пели свои песни, которые мы знали, танцевали на траве босиком, нам это было всё очень весело и хорошо.
И вот, когда немцы пришли — а у нас во дворе была вырыта щель, — мы там сидели с мамой. Приехал на мотоцикле немец, а мы еще не знали, что уже немцы в городе. Стрельба была большая, мы там сидим, и вот подъезжает немец и кричит: «Матка, матка!» Ну я такая смелая была, я выглядываю и говорю: «Ууу, мама, немцы у нас во дворе!» А он говорит, так показывает: «Там зельдат, русский зельдат, там, там» — и показывает на кукурузу: «Капут». Мамка и ты (на меня показывает), иди, бери лопатка. Пошел, достал лопату и сам дает разрешение, вроде того.
Я вышла, мама вышла, мы стали соседей всех звать. И мы пошли туда, все соседки, ну женщины все, дети и одногодки, и постарше и помоложе были, девчонки были. Мы взяли лестницу, на лестницу рядно постелили, половичок самосвязанный из тряпочек постелили и пошли туда. Конечно, все эти ребятки наши, которые с нами пели и танцевали, все были там погибшие. Мы их положили, по одному, конечно, на носилки, и нам показали, где их можно было похоронить. Немцы распорядились, сказали. Ну мы сами стали копать могилы, поприносили этих ребят, 8 ребят там было. Поставили крестики, какие могли. Эти наши мальчишки из досточек сделали. Мы поставили, но вскоре это всё исчезло. А с другой стороны по улице, на углу, рядом, немцы похоронили своих. И повесили каски свои. Сверху повесили каски. И написали, что, если будет поругана могила немецкого солдата, будут убиты 20 человек. И вот там жители, кто близко был, следили, чтобы никто не тронул их могилы. Сейчас там тротуар, и все топчутся по этим могилам.
Конечно, все заводы были взорваны, все крупные дома, все. Вот театр, например, драматический — он был тоже и взорван, и сожжен. Потом, завод Седина горел, долго горел. Нефтеперегонный завод горел, вся Кубань горела, казалось. Потому что горящая нефть плывет. Неба не видно было. Это же летом было, в августе. Стоял такой дым, черно было всё, всё горело. МЖК тоже очень долго горел. Да вообще большие заводы, измерительных приборов, компрессорный, «Октябрь», «Тензоприбор». Все заводы были взорваны, и всё горело.
Спали мы на корточках
Голод… По пять, по десять человек шли в близлежащие станицы, несли остатки вещей, или кусок мыла, или стакан соли — несли поменять на кукурузу или на пшеницу, на то, что может дать сельский житель за это (плачет). Ходили пешком, транспорта не было. По шпалам нельзя было ходить, а дороги тогда были грунтовые, грязные, по колено в грязи, прежде чем дойдешь до какой-нибудь станицы.
У нас до прихода немцев был огород. Железнодорожные огороды были в станице Васюринской. Нас, так сказать, работников железной дороги, которые получили там огороды, возил специальный рабочий поезд два раза в день — туда и оттуда. Но, когда пришли немцы, это всё пропало. Был наш огород, мы ходили туда пешком с мамой и таскали оттуда понемножку — сколько унесем. Ту же кукурузу, помидор там какой, картошку, ну что мы могли. Всё это, конечно, быстро покушали. Было не так много и с таким трудом принесенное. Это же сколько километров, восемнадцать, до Васюринской. Туда пойти и оттуда прийти и принести это всё на себе.
С холодами начался голод. Голод ужасный. Денег у нас ниоткуда нет, потому что никто не работает. А цены на всё страшные. Цена за жизнь. Голод не считается ни с чем. И так вот случилось — люди стали собираться ходить в станицы. И мои соседки собрались. К этому времени моя младшая сестренка заболела. Нас посылали собирать колоски после уборки пшеницы в колхоз. И вот мы ходили и довольно-таки много собирали колосков после уборки. Конечно, всё это сдавалось в колхоз, которому земля эта принадлежала… Однажды была гроза сильная, сестра моя намокла и заболела. Это всё перешло в туберкулез. Поэтому мама не могла уходить и бросать нас вдвоем с больной сестрой, сама не могла ходить в станицу. Она поручала меня соседским женщинам, давала то юбку, то папины какие-нибудь брюки, то, что можно было человеку взять и обменять на продукт.
И вот мы пошли. Три женщины пошли, наши соседки. Они ныне покойницы уже, конечно. И я с ними пошла. Мы дошли до… (вспоминает) Рейка, что ли, называется, не доходя до Усть-Лабы. Дошли мы за день. Рано утром вышли мы и дошли до ночи. И решили остановиться в крайней хатке, попроситься, чтобы нам разрешили переночевать. Попросились. Женщина нас впустила, но в хату не пустила. Сказала, идите в сарай, там сено есть, закопайтесь там в сено, как поросята (смеется). А мы мокрые были, мы же шли по этой дороге, она вся в лужах, а земля у нас какая кубанская — как наступил, не оторвешь ботинок свой. Заночевали в этой соломе. Укутались, друг к другу прижались и переночевали. Едва рассвело, мы решили идти, потому что нам же еще идти до Усть-Лабы. Раньше эта станица Усть-Лабинская называлась, а теперь город Усть-Лабинск. Вот туда мы шли. И, едва мы зашли в Усть-Лабинск, откуда ни возьмись на мотоциклах немцы. И нас окружили, и ага: «Вот они, вот они». А кто «они»? Мы — несчастные три бабы да девчонка с ними. Кто «вот они»? Немец на мотоцикле — двое их было на мотоцикле и этих трое, на лошадях, — махнул рукой, что-то там сказал, и они стали нас подгонять в станицу. И пригнали нас на вокзал. А там подвал был большой при вокзале, при станции. И нас туда, в подвал. А там людей битком набито было уже. В основном все женщины и дети. В этот подвал нас и отправили.
Я не знаю, какими судьбами вот эти наши соседки всё же вернулись домой, в Краснодар. Всех нас оттуда выгоняли и под конвоем погрузили в товарные вагоны. И набили эти вагоны тоже битком. Сколько вместилось стоять, столько нас и нагрузили. Конечно, долго нас везли, ничем нас не кормили, не поили. Спали мы на корточках, кто как, сперва одна половина стеснится, а те как-то прикорнут, прилягут друг к другу. Ехали долго, вот я уже забыла, по-моему, больше недели. И перед тем, как нас выгрузить, где-то за день или за два, нам стали давать кушать. Среди поля останавливаются — бежать некуда, конвойные подают нам термосы. А что, у нас же нет ничего, ни чашек, ни мисок. Такая похлебка была — просто вода, и в ней сварена прямо со скорлупками картошка. И размята, такое месиво какое-то непонятное. Конечно, всё это было не горячее, холодное. И вот вроде подкармливали, чтобы мы приехали к месту трудоспособными.
Город бараков
Привезли нас в Перемышль. Там была очень большая территория. И большие дома — двух-, трехэтажные. И на этой же территории были выстроены вновь такие деревянные сооружения типа бараков. Всё было забито людьми. Там на стенах было понаписано: здесь был, например, Вася из Ростова, мой адрес такой, кто останется жив, сообщите. Там, Маша такая, Оля такая и так далее. Фамилия такая-то, с тремя детьми, с пятью детьми. Имена детей, адрес. Чтобы, кто останется жив, сообщайте, где кто кого видел в последний раз. И это вот как перевалочный такой пункт. Ну там тоже, я уже сейчас забыла, сколько недель мы были. И кормежка была такая — раз в день давали эту вот страшную похлебку, или как ее назвать, не знаю. И там же сортировали людей. Уже немцы. Первое — это у них аппарат флюорографический. Вот нужно было пройти. На территорию Германии больных не отправляли. Я не знаю, куда они их потом отправляли, может быть, вот туда, в Освенцим…
Флюорограмму прошли, и если всё нормально, то сразу в баню — обработка санитарная. Одежду прожигают на тебе, чтоб вшей не пронести или клопов. И выдавали такой вот маленький кусочек мыльца, волосы остригали. И тут же вызывали по радио, громко, фамилию каждого — строиться — и на железную дорогу вели под конвоем. Привели нас. Открытая платформа, уже не было места в вагонах, видимо. Нас там полно было, мы как овечки вот так друг к другу прислонились. Но ехали, правда, недолго, недолго. Снег шел, мы все в снегу облепленные были, и холодно было, ветер, да и на ходу поезд всё-таки был…
И вышли, смотрим перед нами, Боже мой, целый город бараков и высокие трубы и моторы отдельно. К воротам подошли. Немцы кричат: читай, читай, читай. А как мы можем немецкий читать? Переводчики, конечно, надзиратели — украинцы, поляки в основном, правда, были и русские. Но их меньше, потому что русские потом ушли к власовцам. Они ушли за лучшей долей, как им казалось. А эти тут оставались властвовать. И жестокие и грубые твари, издевались хуже немцев. Немец только распоряжение даст, а он уже на свое усмотрение делает так, как ему нравится. Не так посмотрел, он тебя двинет так, что умоешься. Привели нас и рассортировали: взрослых в один блок, детей — в другой. Так я попала в детский блок.
Мне уже было 16 — в декабре мы попали. А когда мы туда пришли, вернее, нас привели туда, на плацу, где всегда была перекличка, всегда должны мы были стоять и слушать свой номер, когда назовут, и отвечать. И там стояла елка, украшенная. Немцы и нам Новый год устроили. Сразу нам присвоили номера. Номер этот нужно было пришить вот сюда (показывает на руку) и на спину. Самим нужно было пришить его. Форму вот эту полосатую одежды выдали. Указали место на нарах, где твое место. Вот так началась жизнь.
Первое время меня на работу не посылали. Зато дважды взяли у меня кровь донорскую. Работу такую давали там на месте, при лагере, в крематории. Когда привезут евреев, сожгут их, нас посылали пепел собирать в эти, такие, мешки крафтовые. Знаете, такая бумага коричневая, крафт, в нее посылки паковали. Мешки были, и туда нужно было собирать. Совочки нам давали, куда нужно было собирать пепел.
<blockquote>
<p>Когда привезут евреев, сожгут их, нас посылали пепел собирать в эти, такие, мешки крафтовые. Знаете, такая бумага коричневая, крафт, в нее посылки паковали...</p>
<p></p>
</blockquote>
Людям, когда их туда приводили, в крематорий, говорили складывать свои вещи. Они раздеваются, им говорят, что они идут в баню, а они идут на вечные времена. Вот эти вещи нас заставляли разбирать. Детские вещи складывать отдельно, башмаки, шнурочки со шнурочками, связывать по парам. Женскую одежду отдельно, мужскую — отдельно.
А потом меня всё-таки отправили в рабочую бригаду. Мы работали на каменоломнях. Глубоко под землей работали военнопленные мужчины, они эти камни разбирали, клали на тачку, а мы их вывозили оттуда, из-под земли. Там было очень много людей, 36 наций.
Наш лагерь считался лагерем для политзаключенных. Вот нас обвинили в чем? Что я была партизанка, оказывается. Понимаете, почему нас забрали так сразу? Там ночью партизаны были, в Усть-Лабе, и, конечно, натворили там чего-то, и вот они искали людей. И вот они нас… Вот таким образом я попала. А какой из меня политзаключенный?
Нам не разрешали даже разговаривать. Особенно по-русски. Никому ни на каком языке нельзя было разговаривать — только на немецком. Только у себя в блоке, когда уже приходим домой, так сказать, после работы, тогда мы могли разговаривать между собой уже по-русски.
В свой Краснодар дорогой
Американцы нас освобождали. И сделали восстание. Всё было расставлено у них, всё у них размечено — кому куда идти, что делать. Люди, которые были больные, которые чувствовали себя уже совсем плохо, жертвовали своей жизнью и ложились на провод, который под током был, под напряжением. Стоит человеку подойти к этой изгороди, и он погибал. И вот люди эти пожертвовали своей жизнью во имя спасения тысяч других. Они сразу бросились на провод, на ограду, замкнули ее. Это было в обеденный перерыв. Немцы же такие пунктуальные — если это 12, значит 12. Они вместе собирались, оставляли одного на вышке сторожить, а все остальные собирались в своей столовой и обедали. И в этот момент кто-то на вышку, обезоружил, и те, кто лег на провод, замкнули его, другие стали его ломать, резать и кричать, бегите все, бегите. Мы и сами уже увидели, что-то творится невероятное. Боже мой, мы можем выбежать. Бежать, а куда? Куда попало, лишь бы отсюда бежать. А сил-то нет, сил нет бежать…
Американцы нас вывезли и поселили в казармах немецких. Там было всё чисто и все удобства, и все постели оставлены. Видимо, там немецкие солдаты жили, часть какая-то была [размещена]. Там и кухня была. И стали нас и лечить, и кормить — и приводить в чувство. Это было в апреле. 11 апреля 1945 года было восстание. И мы там пожили еще месяца полтора, пока нас полечили, откормили и стали спрашивать, кто куда хочет поехать. Переводчики стали с нами работать и говорить, вы имеете право на весь мир, если хотите, поезжайте в Англию, Францию, Голландию, Италию, Америку, Россию, безусловно. Куда хотите, туда и поезжайте. Ну я, например, сказала, нет-нет, только СССР. Только к маме, папе, в свой Краснодар дорогой, больше никуда. Ну и всех, кто захотел ехать в СССР, нас собрали и повезли на территорию, где были наши, советские, войска. Привезли туда, сдали нас с документами. Нас поселили без крыши, просто в лесу. Высадили нас, американцы уехали, а нам сказали: вот, устраивайтесь, кто как может. А как устраиваться, если это лес? И дождь начал накрывать нас. Ну кто посильней, поумней, стали ветки ломать, строить себе шалаши. Я всё крутилась, крутилась, что же мне делать? Постелила себе ветку на полу, села и сидела на ней до утра, а утром объявляют тоже по радио: такой-то, зайдите в такое помещение. Ну я пошла туда. Еще многих вызывали, всем называли, в какой кабинет войти. Я вошла, оказывается, это началась фильтрация. То есть стали спрашивать из НКВД. Вот, пожалуйста: как попала, каким образом, кто, чего. Всё рассказала. Ну всё, идите на место. Там мое место, под елкой. И так в течение месяца каждый день. В один кабинет, потом в другой, потом в другой.
Потом однажды меня позвали в кабинет, спрашивают:
— Немецкий язык знаешь? Обиходный. Не точно, а так, объясниться можешь?
— Могу.
— Поедешь в воинскую часть, переводчицей будешь работать. Там немцы будут работать, а ты им будешь объяснять всё, что тебе скажет подполковник Фалько. Ну что, разве я имею право отказываться, даже если мне хочется домой. Ну и всё. Посадили меня в машину и повезли. Привезли в Дрезден. Там воинская часть. Дали мне там комнату, познакомили со всеми офицерами и сержантами, которые на базе работали. Меня научили, что где стоит, и следить за немцами, если что нужно сказать, я скажу. Они, видимо, там и работали. Все старики были, немцы. Они всё послушно исполняли, мне ничего не требовалось применять, так сказать.
Ну и вот там я и познакомилась со своим будущем мужем. В то время был такой указ, изданный Сталиным, что специалисты, находившиеся в войсках, могут уже освобождаться и выезжать в Россию для восстановления разрушенного хозяйства. И вот моего будущего мужа направили на строительство автозавода Кутаиси в Грузию. И, когда получил такое предписание, вот тогда он мне сделал предложение. Я дала согласие. Мне было 18 лет, а он там же служил при этой части. Мы сделали даже такую маленькую свадебку, засвидетельствовали наш брак, Фалько подписал, чтобы мне разрешили ехать с военными в одном составе. Ну и всё, поехали мы в Кутаиси.
Родители не знали, где я. Мама и мой двоюродный брат искали меня во рвах под Елизаветинской и в Первомайской роще, где расстрелянных много было. Искали, ковырялись, сколько там мертвых людей было. Считали меня погибшей.
Когда мы ехали в Кутаиси, была пересадка в Кавказской. И я упросила мужа, давай поедем в Краснодар, тут рядышком, близко. Ну, правда, письмо я уже написала, сообщила. А папу направили еще на Дальний Восток служить. Так что мама одна была дома. Ну муж сказал, давай, на один день, только на один день. И вот съездили на один день, встретились с мамой. А сестра умерла. Правда, после войны. Но я уже не застала ее.